Moderate mag. 4.4 earthquake – Baikonur, 33 km east of Yanykurgan, Qyzylorda Oblysy, Kazakhstan, on Sunday, May … VolcanoDiscovery
Day: May 25, 2024
The newly reelected Vladimir Putin is not going anywhere soon, nor is Russia’s war against Ukraine. That will likely mean a decades-long confrontation with the West and an eventual crisis of succession.
Moscow: A nationalist protester depicts Vladimir Putin, twenty years younger, in a Russian Navy cap: “There is a war against our homeland! Only emergency powers for the head of state will save the country!” © Getty Images
×
- Vladimir Putin will continue the war until he can claim victory
- He has turned Russia against Europe for decades to come
- The country is heading for a succession crisis around the 2030s
Over two years after invading Ukraine, Vladimir Putin has been reaffirmed as president of Russia. He will surely win again in the next elections in 2030. Seemingly fit and healthy, Mr. Putin (born in 1952) looks set to lead the country through 2036. At that time, he will be only two years older than Joe Biden is today or than Donald Trump will be in 2028, at the end of a potential second term. Even then, President Putin is unlikely to retire. He will probably fiddle with the constitution again, as he did in 2020 to avoid term limits, and win reappointment in 2036.
Mr. Putin rules absolutely. He has no deputy, nor a Soviet Central Committee or a Politburo like the one that deposed Khrushchev and made life difficult for Gorbachev. The Russian Duma is an assembly of puppets whose strings are held firmly by the Kremlin, and the United Russia party is merely a fawning fan club.
The Russian leader exploits the tradition of legal nihilism: laws are vague and open to arbitrary interpretation. The judiciary is subservient to political power. Most executive branches of his government are above the law. Might trumps right, and political opponents are intimidated, silenced or killed.
The war in Ukraine is strengthening Mr. Putin’s power – favoring the executive, making the commander-in-chief irreplaceable and imposing unity on the nation. Criticism and opposition are denounced as treason and sabotage. Mr. Putin talks of scum and vermin. Censorship and propaganda flourish. He signals a readiness to negotiate while demanding that such negotiations be “realistic” and satisfy basic Russian demands. His rhetoric remains defiant. But how could he negotiate with Ukrainian President Volodymyr Zelenskiy, someone he continues to malign as a “drug-addled Nazi”? And who would trust the word of a man who has regularly torn up international treaties?
Mr. Putin talks of a “New Russia,” insisting that Ukraine is not a state and has no right to exist, and that there is no such thing as a Ukrainian people. He presents the war as an existential threat to Russia’s survival.
Notably, on March 2, former Russian Prime Minister Dmitry Medvedev presented a map of Europe that showed only a landlocked, rump Ukraine. Mr. Medvedev has also served as president of Russia, and is currently deputy chairman of the country’s security council. His presentation must have had the tacit backing of President Putin.
The same applies to the propaganda of Mr. Putin’s pit bulls, like TV commentators Vladimir Solovyov and Dmitry Kiselyov, and Margarita Simonyan, editor-in-chief of the state-controlled Russian broadcaster RT. They openly discuss nuclear attacks on NATO countries, potential targets for retaliation in Germany or France and notions of wiping out the United Kingdom.
Russia will remain isolated from Europe for years. The result will be growing hostility and deep suspicion.
President Putin is no madman; he has his own rationality. But even rational thinkers come to catastrophic conclusions if their assumptions contradict reality. The information reaching Mr. Putin rarely reflects a sober and balanced assessment of facts. Conspiracy theories are peddled by Security Council Secretary Nikolai Patrushev and by Federal Security Service (FSB) Director Alexander Bortnikov. A mania of persecution pervades their rhetoric.
Someone who considers themselves invulnerable and invincible, with history and providence on his side, is prone to making foolhardy decisions. Events like both world wars, the war in Vietnam and Saddam Hussein’s defiance of the United States underline the self-deluding psychology of war: losses are compensated by upping the ante. The higher the losses, the more ambitious the war aims needed to justify them.
The West failed to take President Putin seriously when, in both 2014 and 2021, he claimed that Ukraine was an integral part of Russia. It failed to take seriously his two draft treaties of December 2021 demanding a complete roll-back of NATO and a Russian droit de regard in all neighboring territories.
Mr. Putin’s fortunes are tied to the war. He can escalate it further to achieve some tangible success: the logic of “returning” territories to the motherland can be applied to other countries. He could cause mischief in Latvia, which is tightening control over its Russian-speaking population, and aim at reestablishing a land bridge between Russia and Kaliningrad. Belarus is bound to be absorbed by Russia after President Alexander Lukashenko’s demise. Mr. Putin could start a second front in Transnistria, or stir up hostilities between Serbia and Kosovo. He could fan tensions between North and South Korea. He could persuade Iran to escalate its hostilities against Israel, or encourage China to invade Taiwan.
In any of these situations, the U.S. would be forced to focus on other battlefields, narrowing its leeway for commitment to Ukraine. Meanwhile, President Putin keeps the nuclear threat on the table. If he were to detonate a nuclear device at the height of the presidential election campaign in the U.S., how would President Joe Biden react? To drag the country into a nuclear war on behalf of a faraway country is no recipe for winning votes – particularly if former President Donald Trump continues to brag that he could end the war within 24 hours.
Mr. Putin is preparing his people to think in terms of a “winnable” nuclear strike. In most NATO countries, nuclear escalation is regarded as the end of the world. This imbalance might tempt President Putin to disregard the threats meant to deter him.
President Putin presents himself as indispensable. “If there is Putin, there is Russia; if there is no Putin, there is no Russia,” Speaker of the Duma Vyacheslav Volodin once intoned. Mr. Putin is immoral, but not immortal. One day, a successor will have to be found; there is no crown prince. Most of Mr. Putin’s henchmen belong to his generation, meaning that succession will come with a generation leap. Any eventual successor is likely in his forties today.
The Soviet Union went through two succession crises: one after Stalin’s death in 1953 and one after Brezhnev died in 1982. Mr. Putin’s demise could trigger an even worse crisis because there is no precedent as to how a new presidential candidate should be selected. The next president will have to find arrangements with Russia’s tycoons and security services. From 2000 onwards, the siloviki increasingly called the shots. Most of those that wield effective power in Russia have an FSB background. The FSB owes no accountability; it is the new elite, a law unto itself. President Putin cherishes his KGB/FSB past; his first act after reelection was to visit FSB headquarters.
Russia’s security services and armed forces form a formidable base of power. Although they show unconditional loyalty to Mr. Putin, they have their own vested interests that any successor will have to respect. A successor will therefore most probably come from among the siloviki.
Vladimir Putin has no true deputy or natural heir. Those today rumored to be candidates for succession, like Tula Oblast Governor Alexey Dyumin (R), can quickly become disfavored, as Defense Minister Sergei Shoigu (L) purportedly was after the invasion of Ukraine. © Getty Images
The next president will find it hard to terminate the war in Ukraine, if it is still ongoing. The collapse of the Soviet Union was hastened by the acknowledgement of defeat in Afghanistan. Nobody in Russia wants a replay of that. Even the late Boris Nemtsov and Alexey Navalny, the most prominent opponents of President Putin, held strong views about Russia’s place in the region, particularly on asserting its security interests and protecting native Russian speakers abroad.
To expect an overthrow of Mr. Putin is wishful thinking. The Soviet Union began to crumble over shortages of supplies. As long as the Russian leader is able to feed and entertain his people, he has little to fear. Russia’s economic and financial performance is impressive, scoring about 3 percent growth in 2023, more than most of Europe.
The war economy is fueling production. Generous pay for active soldiers and for the families those killed in combat has boosted purchasing power. Enormous financial reserves and continuing income from oil and gas exports allow President Putin to simultaneously step up military production and expand social spending. He will be able to maintain present levels of government expenditure for years to come. If it comes to the worst, he can simply print rubles – always a convenient prop for a tottering wartime government.
Russia remains able to tap vast government funds just as Western countries struggle with servicing their debt, which is gobbling up to 12 percent of their budgets. Debt levels in most Western countries have reached or crossed 100 percent of gross domestic product (GDP) and keep rising. Despite the war, Russia’s government debt is only around 18 percent of GDP – potentially a decisive difference.
Sanctions have not affected the political scope of Russia’s government. Suspension of oil and gas supplies to Western Europe have not triggered a major economic crisis there, because many European countries continue to obtain fossil fuels from Russia, while others buy it from third countries. Sanctions show little effect both ways.
A popular uprising or a military mutiny in Russia remain extremely unlikely. The fate of Wagner paramilitary chief Yevgeny Prigozhin and the brutally enforced discipline within the armed forces make such events improbable. As a seasoned former security officer, President Putin has taken plenty of precautions against any attempted assassination.
The present war affects Russians’ mentalities, along with the permanent propaganda machine. Something like 60 percent of Russians support Mr. Putin, and about 40 to 50 percent support the war against Ukraine. More than 70 percent regard Crimea as historically part of Russia.
Sanctions stoke the feeling that the West is an alien, hostile force, and the celebration of the “Russian World” (russkiy mir) and Russian Orthodoxy deepen the chasm between Russians and Western liberals. Russia has a traditional narrative of regarding the West as materialistic, corrupt and decadent, in opposition to the redeeming purity of mind and the perennial selfless suffering of its own people. The old confrontation between Westerners and “Slavophiles” has erupted again, and the latter have won. Mr. Putin is appealing to a sense of victimhood, messianism and missionary zeal that permeates Russians’ self-perceptions. He feeds a toxic mixture of passive self-pity and jingoistic aggressiveness.
Russia will remain isolated from Europe for years. The result will be growing hostility and deep suspicion. It will take a generation or more to achieve normal relations of mutual respect.
President Putin could end the war any time he chooses. Russia’s relations with its European neighbors, however, will not recover until a new detente becomes possible. Mr. Putin will be incapable of preventing Russia from declining in terms of technology, civilization and political standing. The brutalizing effect of the war – the cruelty, the innumerous war crimes – will leave a lasting imprint on the country’s young men. A number of countries continue to maintain normal relations, but Russia is left with few true friends. The Commonwealth of Independent States is breaking apart, and the Shanghai Cooperation Organization is almost paralyzed. Its alliance with China, once hailed as a friendship “without limits,” is for China a marriage of convenience, primarily designed to enhance its own position.
Citizens born after 1991 will effectively know only Putin’s Russia. They know that it is essential to remain on good terms with security forces; they are inured to arbitrary brutality, willful killings, extortion and blackmail; and they know that the law affords no protection and that judges are stooges of the Kremlin. Without exposure to objective information, the militarization of “patriotic” education will shape their views. They know that speaking their minds could endanger their lives and that only opportunism opens the road to advancement. Those fighting in Ukraine will return from the front traumatized and callous, their consciences blunted.
×
Three trends seem highly likely. First, Vladimir Putin will continue the war until he can claim that he has reached his strategic aims: international recognition of his annexations in eastern Ukraine, installation of a Quisling regime in Kyiv and a pushing back of NATO. Effectively this will mean that the war will go on for years, perhaps even a decade, though with reduced intensity.
Second, Russia is heading for a succession crisis in the 2030s. The security services will act as arbiters of power. Any successor to Mr. Putin will largely follow his line.
Finally, the cult of russkiy mir will turn Russians against the rest of Europe. Mr. Putin’s war will result in a Europeanized Ukraine and an Asianized Russia. The concept of a common space from Vancouver to Vladivostok is dead. A new Cold War is locking East and West in hostile confrontation. Decades will pass before it can come to an end, and there is no guarantee that it will conclude as peacefully as in 1991.
For industry-specific scenarios and bespoke geopolitical intelligence, contact us and we will provide you with more information about our advisory services.
Receive insights from our experts every week in your inbox.
В какой-то момент производитель самолетов потерял интерес к делу. Сможет ли он вновь открыть в себе инженерную жилку?
Присутствие Билла Боинга (Bill Boeing) в заводских цехах было привычным делом. Его офис находился в здании рядом с переоборудованной верфью, где рабочие обтачивали дерево, шили тканевые крылья и чинили рулевые тросы для самолета Boeing Model C (первая серийная модель компании — прим. ИноСМИ). “Нет иного авторитета, кроме фактов, а факты получены путем точного наблюдения” — гласила табличка на двери. Что заслуживало более пристального наблюдения, чем процесс постройки собственного самолета? Однажды в 1916 году Боинг заметил неправильно вырезанную крыльевую нервюру, швырнул ее на пол и медленно разломал ногами на куски. “Я скорее прикрою лавочку, чем выпущу такие детали”, — объявил он.
В минувшем январе ввиду совершенно иных обстоятельств генеральный директор основанной Боингом компании Дэвид Калхун (David Calhoun), вскоре ставший хромой уткой, совершил редкий визит в сиэтлский цех. Будучи далеким от простых рабочих человеком, который учился у самого Джека Уэлча (Jack Welch) из General Electric, Калхун прилетел сюда аж из штаб-квартиры Boeing в Арлингтоне, штат Вирджиния. И его не было рядом, чтобы увидеть небрежную работу, предшествовавшую подъему одной из машин в воздух. За несколько недель до этого во время полета у Боинга 737 отвалилась дверь. Через несколько дней после визита канцелярии Калхуна признала, что они до сих пор не знают, что пошло не так, и каким образом вообще проходила сборка того самолета. Удерживающие дверные болты были либо закручены неправильно, либо не закручены вовсе. В компании Boeing ответ дать не смогли, поскольку, как там сообщили изумленным регулирующим органам, она не хранит “записи о выполняемых работах”.
Эти два эпизода рассказывают нам своеобразную историю производителя самолетов, который на протяжении 25 лет медленно, но сознательно отстранялся от производства. Без малого 40 лет компания производила фюзеляж модели 737 на том же заводе, где собирались бомбардировщики B-29 и B-52. В 2005 году она продала это предприятие частной инвестиционной фирме, тем самым удержав его на расстоянии вытянутой руки и условно переложив на “поставщика” все риски, стоимость оборудования и трудовые проблемы. Разгрузка — вот как это назвали в Boeing. Тем временем для производства хвостового оперения, шасси, средств управления полетом и других необходимых деталей компания привлекла чужие заводы по всему миру, тогда как в Boeing осуществлялась лишь окончательная сборка. Так компания-пионер эпохи реактивных самолетов превратилась в что-то вроде переоцененной фирмы по склеиванию сборных моделей. Последние неудачи Boeing ярко выявляют тот момент, который часто упускается из виду в жалобах на спад американского производства: глобальные экономические силы навсегда уничтожили ряд местных производителей, а оставшиеся потеряли интерес к процессу выпуска продукции.
Последние 30 лет вполне можно назвать средневековьем промышленного производства в США. Инволюция Boeing иллюстрирует все недочеты, которые привели нас к тому, что мы имеем сегодня. К счастью, мы также можем вынести урок относительно того, как выйти из этого состояния.
Во времена Билла Боинга в моде было слово manufactory и все, что с ним связано. Существовал банк Manufacturers Trust, герои светской хроники Филадельфии играли в гольф в Manufacturers’ Club. Планы в отношении недавно учрежденной Гарвардской школы бизнеса предусматривали создание на территории кампуса действующей фабрики. Бизнес-кумиры того времени — Форд, Эдисон и Файерстоун — были выходцами из цехов.
Эти люди придумали качественно новый способ изготовления продукции. Американская система производства, включающая взаимозаменяемые детали, специализированные станки и движущиеся сборочные линии, символизировала гигантский шаг вперед по сравнению с европейскими методами ремесленного производства. И это обеспечило компаниям вроде Ford, GM и Boeing тенденциозный отрыв от конкурентов. Для координации сложных инновационных систем возникли две новые профессии: инженер-технолог и профессиональный коммерческий директор, говорившие на языке цеха и бухгалтерского учета соответственно.
Сначала верх взяли инженеры. В статье для Aviation News в 1930 году инженер Boeing объяснил, что инспекторы компании “постоянно контролируют изготовление многих тысяч деталей, входящих в сборку одного самолета”. На посту генерального директора Билла Боинга сменил инженер Филип Джонсон (Philip Johnson); затем компанию возглавил (снова инженер) Клермонт Эгтведт (Clairmont Egtvedt), который не только руководил производством бомбардировщика B-17, но и лично помогал его проектировать.
После Второй мировой войны Америка 30 лет доминировала, придерживаясь тех же методов, что использовала для достижения превосходства. Тогда же в побежденной Японии появился ее преемник — и этого почти никто не заметил: начинающий руководитель автомобильной отрасли Эйдзи Тойода (Eiji Toyoda) посетил завод Ford и обнаружил, что, несмотря на восхищение системами, воспроизвести их в Японии невозможно. Например, он не мог позволить себе сотни станков, предназначенных для штамповки одной детали одним нажатием кнопки. Хотя его сотрудникам и приходилось довольствоваться несколькими штамповочными прессами общего назначения, он предоставил квалифицированным работникам полную свободу в поиске наиболее эффективного способа их эксплуатации. Конечный результат оказался потрясающим: затраты снизились, а количество ошибок сократилось благодаря постоянному улучшению качества производства (кайдзен).
У корпорации возникла новая концепция. Если бюрократы-управленцы в других отделах хотели зарабатывать на жизнь, им требовалось глубокое понимание цеха, или “гэмба” (действия, создающие добавочную стоимость и удовлетворяющие клиента). Так называемая “гэмба-прогулка”, то есть обход производственных объектов, требовала их присутствия на каждом этапе, пока понятным не становился весь процесс сборки целиком. В противном случае они рисковали стать “муда” — потери, мусор.
Когда волна японской конкуренции обрушилась на корпоративную Америку, у руля уже не стояли те, кто лучше всех мог понять ситуацию — инженеры. Теперь всем заправляли финансисты, загипнотизированные новой доктриной акционерной стоимости, которая объясняла их восхождение, но почти не предоставляла стимулов для достижения долгосрочных улучшений и устойчивых подходов к контролю издержек. Их компенсационные пакеты поощряли краткосрочные скачки цен на акции, а способов их появления было много.
Здесь мы подходим к поворотному моменту 1990 года, когда трио исследователей из Массачусетского технологического института опубликовали книгу “Машина, которая изменила мир”, где японская система названа “бережливым производством” и звучит призыв к корпоративной Америке учиться на ее примере. И тут японская экономика рухнула, ослабив давление на американские фирмы. В последующие годы американские производители удвоили усилия по аутсорсингу, офшорной деятельности и финансовому инжинирингу. В этом раунде раны наносились самостоятельно. Производство, уже пропитанное запахом разложения, списали как нечто устаревшее.
В компании GE, откуда вышли трое из последних четырех гендиректоров Boeing, производство стали воспринимать “тяжелой работой”, как недавно рассказал бывший исполнительный директор GE Дэвид Коут (David Cote) Шону Талли (Shawn Tully) из журнала Fortune. Компания Motorola, основанная как Galvin Manufacturing и известная своей добросовестной ориентацией на качество, утратила статус лидера в производстве мобильных телефонов после того, как переключилась на программное обеспечение и услуги. Работники Intel в защитных комбинезонах, прозванных “кроличьими костюмами”, были символом высокотехнологичного производственного мастерства, пока компания не уступила лидерство в производстве аппаратного обеспечения азиатским конкурентам. “Когда-то мы были пионерами в разработке этой необычной технологии, а теперь оказались во власти самой хрупкой в мире глобальной цепочки поставок”, — написал недавно нынешний генеральный директор Intel Пэт Гелсингер (Pat Gelsinger).
Фил Кондит (Phil Condit), талантливый инженер, курировавший разработку чрезвычайно успешной модели 777, возглавлял Boeing в тот момент, когда я посетил компанию в конце 2000 года. Он не гнушался посещать цеха. Проезжая на гольф-мобиле по заводу Boeing в Эверетте, он указал на простиравшийся над нами горизонтальный хвостовой стабилизатор. “Трудно поверить, что он был больше крыла Боинга 737”, — удивлялся он. Совсем иначе проходил процесс ожидания в его офисе, который по-прежнему располагался на берегу реки Дувамиш, но неимоверно раздулся из-за недавнего слияния с McDonnell Douglas. “Ух ты! Невероятно!” — написала ему по электронной почте мать, имея ввиду цену акций Boeing на момент закрытия торгов в тот день. И, как вскоре выяснилось, Кондит хотел дистанцироваться от всего, что касалось проектирования самолетов, как он сам сказал в интервью журналу Puget Sound Business Journal. В следующем году он перенес штаб-квартиру Boeing в Чикаго и разрешил высшему руководству не посещать цеха, хотя именно в тот момент компания приняла радикально новый подход к сборке самолетов.
Ее новейшая модель 787 Dreamliner стала производиться не собственными силами, а компаниями-партнерами, каждой из которых фактически достался собственный мини-Боинг с автономной цепочкой поставок, которой нужно заниматься. “Раньше люди из Boeing разрабатывали чертежи, а затем подходили и говорили: “Эй, не построите это для меня?”, — рассказал Ричард Сафран (Richard Safran), аналитик Seaport Research Partners и бывший аэрокосмический инженер. — Теперь же они занимаются проектированием, интеграцией, исследованиями и разработками”.
У этого подхода “облегченного капитала” было множество соблазнов: проблемные профсоюзы, дорогостоящие механические цеха и бюджеты на развитие — все это стало возможно переложить на чужие плечи. Ключевые финансовые показатели должны были мгновенно улучшиться, поскольку издержки перешли бы на балансы других фирм. Этот подход с акцентом на меньшее внешне напоминал всесторонне рационализированное производство. Разница в том, что последнее вернуло в цеха ноу-хау, а нынешняя политика вытолкала за дверь и то, и другое.
Помимо этого, были проблемы, которые инженер Boeing Джон Харт-Смит (L. J. Hart-Smith) предвидел в пророческом документе, представленном на техническом симпозиуме компании в 2001 году. С аутсорсингом возникла вероятность того, что по прибытии детали не будут правильно стыковаться друг с другом. “Чтобы свести к минимуму эти потенциальные проблемы, генеральному подрядчику необходимо обеспечивать качество на местах, работу с поставщиками, а иногда и техническую поддержку. Без этого результаты деятельности основного производителя никогда не превысят возможности наименее опытного из поставщиков”, — предупреждал Харт-Смит.
В Boeing к нему не прислушались. Уолл-стрит назвала статью Харт-Смита “напыщенной речью”, а ответственными за контроль качества компания назначила поставщиков. Когда эти рычаги управления вышли из строя, Boeing пришлось взять на себя расходы по ремонту неисправных компонентов. Больше всего беспокойства вызывал опасный цикл обратной связи, который предвидел Харт-Смит. С точки зрения бухгалтерского учета, эти моменты, которые на самом деле представляют собой затраты на аутсорсинг, будут выглядеть как накладные расходы, создавая впечатление, что собственноручная работа обходится дорого, и давая обоснование для дальнейшей разгрузки производственного процесса.
В краткосрочной перспективе баланс Boeing чудесным образом преобразился: в период с 2010 по 2019 год акции компании выросли более чем на 600%. Затем неизбежно проявилась истинная глупость этого подхода, когда в двух поразительно схожих авиакатастрофах, вызванных неисправным ПО на самолетах Boeing, погибли 346 человек.
Сегодня, если вы достаточно долго пробудете в прибрежной части Сиэтла, то рано или поздно увидите направляющийся на юг поезд характерной для Боинга-737 формы. Хотя он явно не до конца готов — цвета зеленый металлик и без хвоста, — вы покажете на него пальцем и скажете детям: “Смотрите, вот едет поезд-Боинг!” Но не тут-то было. Логотип на боковой стороне гласит: этот фюзеляж построила компания Spirit AeroSystems из Уичито, штат Канзас, то есть он принадлежит не Boeing. Но Boeing его получит.
Самолет — сложная система, в рамках которой неисправность одной детали может привести к катастрофическому отказу всей системы. Процесс сборки должен быть четко отлажен. Но теперь — особенно ввиду постоянных попыток Boeing заставить поставщиков оплачивать собственные счета — шансов на случайную ошибку стало больше. И когда следователи Федеральной авиационной администрации наконец осмотрели помещения компании Spirit AeroSystems — производителя оторвавшейся двери и фюзеляжа, частью которого она должна была быть, — обнаружилось, что один дверной уплотнитель смазали средством для мытья посуды и протерли влажной марлей, а другой проверяли с помощью ключ-карты от гостиничного номера.
Средневековье наступает не сразу. Да и процесс выхода из него требует времени. Начать необходимо с признания потери, и неполадки в самолетах Boeing говорят о том, что сейчас для этого самое время. Даже человек из XIIвека знает, что мыло и марля не предназначены для изготовления летательных аппаратов.Финансовый директор Boeing недавно признал, что “в вопросе аутсорсинга компания зашла слишком далеко”. Идут переговоры о повторном приобретении Spirit AeroSystems, и Boeing уже производит композитные крылья для самолета следующего поколения, 777X, на собственном предприятии в новом комплексе под Сиэтлом стоимостью один миллиард долларов. “Руководители аэрокосмической отрасли наконец-то вновь открывают для себя цеха”, — заявил на обложке недавнего номера журнал Aviation Week.
Что касается остальной части корпоративной Америки, то один из сильнейших сигналов может исходить от компании, которой Boeing так старался подражать — GE. Под руководством Ларри Калпа (Larry Culp), всецело ориентированного на производственный процесс, компания наконец (всего-то на 40 лет позже) взялась за ускоренный курс бережливого производства. Она хоть и с опозданием, но признает, что в соответствии с принципом гэмба работники куда лучше находят максимально эффективные способы производства, нежели сидящие где-то далеко бюрократы с абстрактными электронными таблицами.
Тем временем в важнейшей области полупроводников Intel осознала, что закон Мура (удвоение производительности вычислительной техники примерно каждые полгода) берет начало не сверху, а в производственных достижениях, где компания однажды доминировала. По словам генерального директора Пэта Гелсингера, она решилась на “марш смерти” с целью вернуть себе утраченное преимущество на литейном участке. Американский Закон о чипах и науке дал ей мощный политический толчок. Зеленые и другие порождают более всеобъемлющий, поистине сейсмический всплеск расходов на новые заводы в США, которые сейчас развиваются втрое быстрее по сравнению с обычными темпами. Ни одна другая страна не может похвастать таким ростом.
Добавьте сюда всю производительность. Длительный упадок США как производственной сверхдержавы неизбежен, если корпоративная Америка продолжит рассказывать свою печальную, утомительную историю о невозможности создавать нечто новое на этих берегах. Такого рода нарратив неплохо помог топ-менеджерам плотно набить карманы, но полувека членовредительства, пожалуй, достаточно. Двери отваливаются, да и сама эта история явно дышит на ладан.